Премия Рунета-2020
Россия
Москва
+5°
Boom metrics
Звезды7 сентября 2018 14:17

Олег Басилашвили: Совесть надо иметь, а не валить все на "лихие девяностые"!

Актер написал книгу мемуаров под звуки капельницы
Нынешняя книга - особенная. Собственно, и к жанру мемуаров ее отнести трудно. Это последний очень честный разговор 83-летнего человека с Богом

Нынешняя книга - особенная. Собственно, и к жанру мемуаров ее отнести трудно. Это последний очень честный разговор 83-летнего человека с Богом

Фото: GLOBAL LOOK PRESS

Мемуары Олега Басилашвили «Палата № 26. Больничная история» вышли на днях в петербургском издательстве "Лимбус-Пресс". Это вторая книга артиста. Изданные шесть лет назад в. "Эксмо" мемуары "Неужели это я?! Господи…" разошлись аж пятью тиражами.

Нынешняя книга - особенная. Собственно, и к жанру мемуаров ее отнести трудно. Это последний очень честный разговор 83-летнего человека с... Уже не с читателем. Уже больше с богом. Написанная в больничной палате, между капельницами, книга стала, по сути, поэтической формой. Длинным верлибром с перетекающими из одной в другую мыслями о прошлом и повторяющимся рефреном звуками капельницы: Кап, кап, кап. Этот рефрен - метафора жизни и смерти. Капли, питающие артиста, не только средство, поддерживающее жизнь. Но еще и утекающее время, которым, как считает герой, он плохо распорядился. Это капающие слезы. Об ушедших родителях, о чужой, но ставшей родной соседке Асе. О политических начинаниях, обернувшихся не тем, к чему стремился герой.

Удивительно, что в мемуарах актера почти нет воспоминаний о друзьях и коллегах. Мало сказано и о театре. Перед лицом уходящего времени актер вспоминает о своем политическом поприще. О том, как чуть было не стал министром культуры. О бывшем президенте Ельцине, о реформах Гайдара, о Михаиле Сеславинском в "свистящих" штанах и о том, что нас ждет.

Видимо, вопрос, что же было сделано не так и почему благие начинания демократов обернулись не тем, что подразумевали борцы за свободу - до сих пор волнует актера, куда больше, чем роли, которые он сыграл или не сыграл...

"Человек умирает в одиночку", - то и дело повторяет автор. Но в этом одиночестве он не один. С ним - мысли о близких. И мысли о книгах.

Какие книги остались с ним и прошли через всю жизнь - важная часть мемуаров.

А еще - важен финал.

Кто-то из писателей говорил о том, что жизнь старых грузин складывается из двух составляющих. Первая - биологическая жизнь, возраст, вторая - количество счастливых дней. Басилашвили остается собой. В восемьдесят четыре, с капельницей в руке, с ХОБЛ в анамнезе и нерешенными проблемами в голове, он приходит к выводу о том, что все-таки был счастлив. "И провалитесь вы с вашими великими думами".

Пожалуй, при хорошо сложившихся обстоятельствах эта книга могла бы стать чем-то совершенно удивительным. Больше, чем книгой мемуаров. Больше, чем просто текстом медийной персоны.

Актер написал книгу мемуаров под звуки капельницы

Актер написал книгу мемуаров под звуки капельницы

Фото: GLOBAL LOOK PRESS

***

Мне восемьдесят четвертыи год... Да... Как-то совсем неожиданно подкрался этот срок и дал о себе знать кашлем, одышкои , одутловатостью и болью в суставах... Но главное, главное! Пониманием отчетливым очень малого срока, отпущенного мне до ухода туда... куда-то... до расставания со всем любимым, спрятанным где-то глубоко-глубоко… Неужели с папои больше никогда!!! Никогда не буду я сидеть на западнои трибуне московского стадиона «Динамо» на матче ЦДК – «Динамо», и папа говорит: «Впечатление такое, что цэдэковцев больше на поле, чем динамовцев...» И не раздастся радостныи , заливистыи звонок моего взрослого велосипеда, а бабушка из нашего кухонного окна на четвертом этаже не крикнет: «Эи , номер двадцать два шестьдесят четыре (это был номер моего велосипеда), идите обедать!» Неужели никогда не замрет мое сердце, и не двинется мягко в разные стороны оливково-серыи с белоснежнои чаи кои среди тусклых золотых завитков мхатовскии занавес, и не зальет светом и счастьем гостиную с колоннами, с теплым маи ским садом за дверьми и тремя сестрами на авансцене?.. Да нет, не зальет. Неужели я до конца днеи обречен смотреть одну концептуалистическую дребедень с ее мнимои сложностью, которои пытаются заменить подлинность пьесы «на смыслы». Да, все так, только так.

Да, конечно, плоховато я распорядился бриллиантовои россыпью тысяч днеи (восемьдесят четыре умножить на триста шестьдесят пять равняется...). Телефон-то с калькулятором не работает, а сосчитать так... Ладно, потом сосчитаю, в общем, плоховато.

Вот, собственно говоря, и все.

Ну а театр? Вот... Тут посложнее... Крепко держался за БДТ, за Товстоногова, полагая, что ничего лучше нет. Может быть, я и не ошибся. Рисковал Казаков, Даль, Юрскии и многие-многие другие, перепробовали себя в других театрах, в режиссуре в поисках абсолютнои театральнои истины. А я... С пятьдесят девятого года в одном театре.

Полагал, что истину эту наи ду, не сходя с места... Да, бывало, и приближался к неи , к этои истине, но, в общем-то, не очень часто.

Мои родители

Что такое были мои родители? То есть как на них смотрели, как к ним относились окружающие?

Отец – из грузинских крестьян, из села Карби Гории ского уезда. Правда, они там все называют себя дворянами. «Мы все дворяне. Ираклии ! Ты дворянин? – говорит простои крестьянин другому. – Ты работал когда-нибудь?» А тот отвечает: «Нет, никогда не работал! Я дворянин!» – и показывает на руки: черные, скрюченные, все в мозолях от работы.

Отец окончил два факультета, стал директором Политехникума связи. Студенты за глаза называли его Сфинкс.

Удивительно, что в мемуарах актера почти нет воспоминаний о друзьях и коллегах. Мало сказано и о театре

Удивительно, что в мемуарах актера почти нет воспоминаний о друзьях и коллегах. Мало сказано и о театре

Фото: GLOBAL LOOK PRESS

Мама – дочь церковного архитектора. Доктор наук… Соседи по квартире деда, ставшеи коммунальнои : Ася, Костя, Агафья, Марьисаковна... Со всеми были дружны. Постепенно население уменьшалось, постепенно соседи переезжали на кладбище...

Остались лишь Ася, мама и папа. Ася вечно побаливала, денег на жизнь с нищеи пенсии не хватало, ее всегда «приглашали к столу»: «Ася, попробуи те-ка, мы суп сварили, как, на ваш вкус?.. Не пересолили?»

Ася демонстративно нехотя присаживалась, хвалила и суп, и второе... Мама вечно беспокоилась о ее здоровье. А сама кашляла. Температурила...

Но вот! О, долгожданное неосуществимое счастье!! Папе – как директору Политехникума связи, фронтовику, члену раи кома КПСС – дают квартиру. И где?! На только что отстроенном проспекте Калинина – в новом доме в пятнадцать этажеи , на проспекте, куда приезжали москвичи просто прои тись: сталь, стекло, бетон!!! Мама с папои , осмотрев квартиру – две большие комнаты, мусоропровод, окна – фантастика! – виден Кремль со звездами, Москва-река... Лифт! Большои балкон! Большая кухня! – пришли в полныи восторг.

Вернулись к себе, в коммунальную квартиру на Покровке... Буфет старыи ... Венские стулья, перевязанные телефонным шнуром... И– главное, главное–Ася!

Сели мама с папои за стол, на венские свои стулья... Погладили старую полысевшую клеенку.

– Настя, идите-ка попробуи те, вроде я соли не доложила.

– Я сыта, спасибо...

– Ну только попробовать, пожалуи ста. Подскажите, соли мало?

– Ладно. – Садится: – Да нет, вроде нормально.

– Вот и хорошо. Ну вот, а теперь картошечки!

– Ирочка, а как новая квартира-то? Взяли?

– Да ну ее, Настя, нам и здесь хорошо. Куда нам с Покровки! Ну, еще картошечки, а?

– Спасибо, Ирочка.

Так и остались они в коммуналке. Через несколько лет скончался папа. Потом – мама ушла от меня в ленинградскои больнице. Я позвонил Асе, сказал о смерти мамы.

– Я знала, знала... (знауа, знауа...) И осталась Ася, всех пережив, одна-одинешенька, в нашеи покровскои квартире. Редко приезжал я. Помогал, чем мог. Совсем больную устроил в больницу. Не брали: «Чего с неи валандаться-то? Старая совсем, помрет скоро!» Настоял. Ездил к неи , беднои , в больницу.

– Миуыи , прошу тебя, забери меня отсюда!!!

– Ась, ну куда я тебя заберу? Я ведь уезжаю, как же ты одна-то?

– Забери...

Вскоре она скончалась. Ее пасхальные разноцветные яички у меня, светятся кто красным, кто зеленым...

А иконку маленькую «Константин и Елена», которую она мне завещала, ее родственники мне не отдали: «Нет, нет! Это наше». Такие дела.

«Они с Рут-с, они с Сац»

Дом пионеров располагался в одном из крыльев бывшего дома-усадьбы Трубецких на Покровке – громадныи , изломанныи по фасаду, синии с белыми колоннами... В одном крыле этого дома находился родильныи дом, где и я родился, – знаменитая Лепехинка – и, наверное, женская консультация при этом родильном доме. Потому что бабушка однажды повела меня туда (какая связь женскои консультации со мною? видимо, привела она меня к знакомому врачу по блату, чтобы посмотрел мои уши), ну, не знаю, помню только отчетливо священныи ужас, охватившии меня, девятилетнего, при виде светящихся цветных витрин с изображением мужских членов со всеми таи ными подробностями. Бабуля тоже остолбенела вместе со мнои , а потом притворилась, что ничего особенного.

Да, Дом пионеров...

Вообще-то, по правде говоря, бабуля моя мало стеснялась меня и с удовольствием рассказывала мне, жаря картошку на круглои керосинке, всякие «неприличные» истории. Например, дедушка мои , Сергеи Михаи лович, рассказал еи , как он с группои художников добивался приема у Луначарского, пытаясь спасти от разрушения многие московские храмы: на Покровке, на Краснои площади и так далее. Но так и не добились... Надо сказать, что в те времена был основан театр под руководством Наталии Сац, и еще был некто, тоже по культуре, по культурнои части, по фамилии Рут. Так вот каждыи раз художников останавливал в вестибюле Наркомпроса возглас швеи цара:

– К Анатолию Васильевичу нельзя-с! Они с Рут-с! Или:

– К Анатолию Васильевичу нельзя-с! Они с Сац!

Конечно, подобные реплики были придуманы острословами, но факт остается фактом: и храм на Покровке, и на Краснои площади, и Иверская часовня, и многие-многие архитектурные шедевры – свидетели россии скои истории – были уничтожены...

На Покровке, например, на месте храма Успения Богородицы, приведшего в тысяча восемьсот двенадцатом году в восторг Наполеона, которыи , чтобы спасти храм во время тогдашнего страшного московского пожара, поставил вокруг него охрану из своих солдат, – теперь скверик с чахлои растительностью и с очереднои «шаурмои ».

Какими словами можно охарактеризовать уровень нравственности народа, уничтожавшего с радостью все то, что было свято для их предков, для отцов, дедов... Все то, что было сутью русскои жизни!

Так вот все это и многое другое рассказала мне, похохатывая, бабуля...

Не стесняясь ребенка...

В восемьдесят четыре, с капельницей в руке, с ХОБЛ в анамнезе и нерешенными проблемами в голове, он приходит к выводу о том, что все-таки был счастлив

В восемьдесят четыре, с капельницей в руке, с ХОБЛ в анамнезе и нерешенными проблемами в голове, он приходит к выводу о том, что все-таки был счастлив

Фото: GLOBAL LOOK PRESS

И про то, как разрушали Чудов монастырь в Кремле (дедушка был тогда смотрителем книжного хранения монастыря), как готовили монастырь к уничтожению, как выбрасывали на площадь Ивановскую тома редчаи ших книг, обливали керосином и поджигали эти горы бесценных свидетельств многовековои истории русского народа и плясали вокруг гигантских костров. Ну да, зима была, холодно, надо было погреться... Дедушка, передавала мне бабуля, говорил еи , что наш самыи человечныи человек, Владимир Ильич, тоже там поплясывал...

Сеи час, когда вижу толпу у мавзолея... и венки...

Ты гори, гори, свеча,

В краснои опе Ильича! – стишок того времени...

При чем тут Секешфехервар

Помню, второго мая тысяча девятьсот сорок пятого года стояли мы с моеи мамои вечером на Покровке, напротив табачнои лавки, на крыше которои на фоне огненного заката растопырился, словно летучая мышь, громадныи черныи раструб громкоговорителя, откуда неслись торжественные слова Левитана:

– Нашими вои сками взят Берлин!

И я, юныи ленинец, пионер, стою по стои ке «смирно» вместе с мамои , отдавая честь этому великому событию. Оба мы чувствовали, что вот еще! еще! немного – и все!!!

Победа! Ее еще нет, но мы, стоя, слушая гимн, чувствуем ее близко-близко...

А потом, спустя шесть днеи , восьмого мая, радостно срывались с места, подбегали к наушникам, висящим на гвозде – другого радио у нас не было, – летели на зов рассыпающихся хрусталем позывных «Широка страна моя родная...» и, боясь пропустить хоть одно слово, слушали в надежде на сообщение о победе, о конце вои ны. Слух о победе распространился уже по всеи Москве, ждали, ждали, слушали, но каждыи раз сообщения были о взятии очередных городов: в апреле – мае тысяча девятьсот сорок пятого года эти сообщения были уже почти рутинои , каждыи день брали один-два новых города, и все ждали с трепетом и надеждои конца, конца – Победу! Но каждыи перезвон позывных нес известие о взятии нового города... И когда где-то часов в двенадцать ночи в очереднои раз мы рванулись к наушникам и услышали Левитана, сообщавшего о взятии города Секешфехервара, мама вдруг громко крикнула:

– Тьфу! Неужели нельзя сразу сказать! Что они тянут?! Безобразие!!! Все, Олег, ложимся спать! Все! Издевательство какое! При чем здесь какои -то Секешфехервар!

И мы легли спать...

А рано утром, часов в шесть, девятого мая... Но – как это вспоминается все?.. В тумане как-то все... Лицо мамы... Чем-то бабушка недовольна... Чем?! Что было, что говорила мама – не помню...

Помню, схватили мы с Витькои Альбацем мои красныи флаг с вышитыми желтым шелком серпом и молотом. Мама дала нам палку от старои щетки, нацепили на нее флаг – и помчались на Красную площадь. Флаг этот брат мои по отцу – на одиннадцать лет меня старше – Жора, будучи хулиганистым парнем, спер, видимо, с одного из здании во время какого-то праздника.

Совесть надо иметь, а не валить все на «лихие девяностые».

Письмо от Голубевои Н. И. из Иваново, судя по штемпелю на конверте. Письмо как письмо. Даже с указанием обратного адреса и фамилиеи . Чаще всего приходят письма без указания на фамилию и имя пишущего. От таких писем я знаю, чего ждать: площадная ругань с угрозами – «бэтээрами размажем по стенке» или «жидовская морда» (кстати, почему «жидовская»? Уж если морда, то скорее русская... или грузинская... ан нет, жидовская).

Нет, у Голубевои все пока... хотя... Нет, вот, вот оно, началось. «Вы пишете, что надрывали свои сердца на съезде. Вот это все вранье! Вы сеи час не бедствуете? Почему же нам, старикам, вы, депутаты, позволили жить по остаточному принципу? Это вы крошек наскребли от миллиардов и триллионов своих, и крохи эти–нам. У меня пенсия 6787 рублеи 09 копеек...»

Уважаемая Нина Ивановна, я давно уже не депутат, как и мои друзья, но скажу, что сердца мы надрывали, так это правда. Правда, поверьте, дорогая Нина Ивановна! Все наше демократическое крыло съезда народных депутатов России делало все возможное, что в наших силах, чтобы люди стали жить лучше. Для этого надо было заставить работать экономику, которая к девяностым годам рухнула, дать свободу предпринимателям, вселить в них веру в себя, в свои труд. С подъемом экономики должен расти и жизненныи уровень всех, в том числе и пенсионеров.

Знали бы вы, какое яростное сопротивление оказывали нам коммунисты, ставя палки в колеса экономического развития. Сколько сил тратилось нами, демократами, на то, чтобы заставить съезд, а потом и Верховныи Совет принять тот или инои закон, направленныи на развитие, на подъем страны.

Гаи дар был у власти что-то около шести месяцев – и смотрите: за это время наполнились прилавки магазинов, уничтожен дефицит, частные предприятия начали выпускать продукцию – а это ведь только самое начало реформ.

А вот реформы судебные... милиции... правоохранительных органов... А вот разделение властеи , когда одна власть контролирует другую и не дает воровать... Вот тут уж стоп, вот эти реформы, судебную, правоохранительных органов и так далее, то есть реформы, призванные создать условия, при которых воровать в государственных масштабах будет невозможно,–вот эти-то самые главные реформы и не дали провести Гаи дару. Как ни дрался за него Ельцин, Гаи дара убрали.

Недаром после отставки Егор Тимурович озаглавил свою статью в «Известиях» – «Реформы закончены. Забудьте».

И вот мы имеем теперь, что имеем. Все положительное – изобилие в магазинах, частные предприятия, обмен валюты, свобода выезда за границу – это то, что успели сделать Гаи дар и демократы за шесть месяцев. Остальное – деятельность нынешних депутатов, и хорошее, и плохое, депутатов, за которых вы голосовали. За партию, которую вы избрали главнои . Значит, и ваша доля есть в нынешнем положении вещеи . Несомненно.

А что касается вашеи пенсии, то это позор! Я бы на годик-другои назначил депутатам Госдумы зарплату размером с вашу пенсию – 6787 рублеи 09 копеек. Да и губернатору вашему на два-три годика. Совесть надо иметь, а не валить все на «лихие девяностые». Столько лет у власти! Исправьте то, что кажется вам неправильным. Ведь ваших заклятых врагов, которые хотели лишить вас места у кормушки, – Гаи дара, Ельцина, Сахарова, Старовои товои , Немцова – давно уже нет на этом свете, исправьте! Ан нет...

...Вот, видимо, что я мог бы написать в ответном письме Нине Ивановне.

Но надо и на себя посмотреть критически. Чего мы хотели? Убрать власть, которая довела страну до ручки. Убрали. Построить новое демократическое государство. С честными выборами, с многопартии нои системои . С частнои собственностью. Легко сказать. Мы хотели изменить государственныи строи . Но на пути этого изменения – миллионы препятствии .

И первое препятствие – непонимание большинством или частью народа необходимости дальнеи шего реформирования всеи системы. Ведь что главным было для людеи – чтобы стало легче, хотя бы чуть-чуть легче жить. Оно и стало: очередеи нет, нет дефицита, можно купить все – от мыла до самолета, были бы деньги. Можно ездить, куда хочешь, говорить, что думаешь... Ну, в общем-то, и все... Вот и стоп реформам. Недоизмененная система несколько демократизировалась. Но и дала возможность обогащаться за счет воровства, за счет народа, породила коррупцию...

«Демократы-воры»

Наивная вера в чудо, которое кто-то «наладит». Один из первых шагов реформаторов–отпуск цен в свободное плавание. Цены начали расти. Безумно. Заоблачно. Большинство стало нищать... Магазины полны товаров, а купить невозможно... Изобилие товаров россии ских, наших, – когда еще наступит, – тогда, когда экономика поднимется на новои рыночнои основе... Здесь масса препятствии ... А цены растут, растут... Коммунисты «выходят из окопов», опять повсюду красные флаги, митинги с кровью... Ваучеры, которые большинство продает, пропивает или прячет на черныи день, и ловкие ребята у метро – с табличкои «Куплю ваучер» – скупали, скупали их сотнями тысяч, миллионами. Вот и появились первые богачи, олигархи.

После ухода коммунистов казна пуста, все сбережения народа на сберкнижках. А выдавать-то нечем! Гаи дар объявляет: «Ваши суммы, написанные в ваших сберкнижках, – ничем не обеспечены, это пустые цифры...» Всеобщее возмущение... «Гаи дар – вор!»

И вот одна из главных тогдашних ошибок правительства и наша: необходимо было выпустить облигации на исчезнувшие суммы с обязательством отдать по мере накопления все сбережения. Вот этого сделано не было, обошлись просто обещанием когда-нибудь вернуть... А мы, депутаты, пошли на поводу, не проявили настои чивости, ибо не чувствовали себя достаточно компетентными... «Демократы – воры!» появляется лозунг.

И кто виноват? Конечно, мы. Не вняли доказательствам Гаи дара. Некомпетентны были. Так что ж, депутат должен быть компетентным. Ну, и так далее...

Тридцать восемь лет и горбачевская перестройка

Ленинград. Год где-то сорок девятыи , пятидесятыи . Зима. Еду в троллеи бусе. На остановке напротив Витебского вокзала входит парень. Крепкии , румяныи , меховая шапка набекрень. Воротник меховои . Разрумянился с мороза. Ну просто с какои -то кустодиевскои картины…

– Билетики берем, товарищи, билетики. – Это кондукторша, увешанная бумажными билетными рулонами.

– Что? Ты чего, жидовня, кричишь? Билетик тебе? А вот это не хочешь?!

Парень делает неприличныи жест.

Кондукторша – темноволосая, черноглазая, можно сказать, красивая женщина, но немножко нос подкачал, правда, великоват.

– Что?! Что вы себе позволяете?..

– Позволяете?! Я тебе сеи час, жидовка, позволю!!!

И, держа в вытянутых руках воображаемыи автомат Калашникова, руками влево-вправо:

– Та-та-та-та-та... Только дернитесь, та-та-та-та-та!!!

Пассажиры, и я в том числе, молчат... Кто в окно с пристальным интересом: ах, какие красивые здания!.. Кто книжку читает, не оторваться. Кто изображает спящего. Крепко спящего, лишь бы не встретиться взглядом...

Белозубыи красавец, дыша крепким здоровьем, – с прощальным «У-у-у! Пархатые!» – выходит. Грохот двереи . Поехали дальше. Кондукторша негромко:

– Билетики, билетики...

Тишина в троллеи бусе. Едем дальше.

Тысяча девятьсот девяностыи год. Опять зима, мокрыи снег... И, как это ни странно, опять, опять тот же троллеи бус… Витебскии вокзал. Среди вошедших – некто молодои , в овчиннои шапке, дубленка с таким же светлым воротником.

– Ну ты, даи прои ти! – Это молодои , в дубленке.

– Вы же видите – некуда двинуться. И не толкаи тесь, пожалуи ста... – Молодая, черноглазая...

– Что?! Некуда?! А ну пусти, жидовка пархатая...

И тут происходит нечто прекрасное. Жидовка наша разворачивается и с размаху как врежет ему по сытои роже и с другои стороны другои ладошкои как врежет! Хлясть!!! Еще раз: хлясть!!!

Обалдел молодои . Не вякнет. Соображает: что делать? Как поступить?

Из троллеи бусного чрева чеи -то голос:

– Правильно, молодец, девушка! Даи те-ка я его! Молодои парень в не по сезону легком драповом пальтишке – дубленочнику:

– Ты! Гад...Учти:еще раз скажешь такое, плохо будет. Пассажиры пока помалкивают. Молодои дубленочник:

– Что-а? Кто ты такои , падла!!!

– Я? Нормальныи русскии человек. А вот ты – подонок, – отвечает парень в пальтишке и, аккуратно сняв с обалдевшего дубленочника меховую шапку, окутывает ею свои кулак и этои самодельнои боксерскои перчат- кои ка-а-ак влындит этому дубленочнику по роже! Тот аж присел от удивления. И тут вдруг какои -то голос из глубины троллеи буса:

– А ну, товарищи, деи ствительно, помогите-ка эту сволочь выбросить отсюда...

Тут голоса:

– Да, да, даваи те-ка, даваи те... Кто-то берет дубленочника за шиворот, кто-то хватает за плечи, и выбрасывают его на мостовую в грязныи снег... Шапка летит туда же.

Грохот двереи .

Поехали.

С тысяча девятьсот пятьдесят второго по тысяча девятьсот девяностыи , кажется, или восемьдесят девятыи – тридцать семь, тридцать восемь лет. Тридцать восемь лет понадобилось, чтобы ослаб страх, чтобы затеплилось чувство собственного достоинства в людях. Тридцать восемь лет и горбачевская перестрои ка.

Еще бы. Семьдесят лет пели хором: «Сталин – наша слава боевая» или лозунг «Слава великому советскому народу!». Подумаи те, ведь в горячечном сне не привидится такое. Например, англии скии хор поет: «О Черчилле нашем, родном и любимом» или «Трумэн – наша слава боевая»... Или представьте себе лозунг где-ни- будь в аэропорту крупными буквами: «Слава великому англии скому (американскому, французскому, евреи скому и так далее, бери любои народ) народу!» Что бы мы сказали, услышав такое? А ведь это мы, мы долгие годы со слезами на глазах пели все это.

Вот вам и концептуалист

Мы, памятуя разгоны московских выставок, ругань Хрущева в Манеже, судьбы Меи ерхольда, Филонова, Малевича, Таирова, судьбу МХАТа 2-го, повсеместно- го оплевывания Эфроса и других, то есть уничтожение всего необычного, нового, всячески пытались защитить это новое, дать развиваться ему беспрепятственно, обогащая, разнообразя палитру культуры.

Грубо говоря, «твори! выдумываи ! пробуи !».

И вот творцы, боязливо поосмотревшись, обвыкнув, потихоньку осмелев, стали творить. Сначала полился со сцены полновесныи , полноценныи мат. Ибо это жизнь! Потом пошли совокупления. Ибо это тоже жизнь!

«Это жизнь, это правда ее! Запретить не имеете права! Закон на нашеи стороне!»

И деи ствительно, закон провозглашает свободу творчества.

И постепенно – пошло-поехало... Голые... бояре с аи - фонами... педерасты... Подключились все режиссеры, почти все. Еще бы! Все можно оправдать, любую нелепость можно выдать за шедевр, оправдывая непонимание «недоразвитостью» зрителя... Отелло почему-то белыи . Хотя он и кричит: «Черен я! Черен!» Спрашиваю я, почему белыи ?

– Как? Вы не поняли?

– Нет, извините...

Пожимают плечами: ну что с ним, дескать, разговаривать... с дураком... Причем самое интересное: чем бездарнее режиссер – тем больше «новации », тем больше гонора... тем навороченнее «непонятное»...

Любая форма, самая неслыханная, годится, если она рождена гением! Ну хотя бы талантом! Любая!!! И – болью, болью за людеи , и озарена светом... Но как легко замаскироваться под талант, не обладая ничем, кроме наглости, как легко прикрыть свою наготу новаторскои мишурои !.. Ну, и что делать? Разоблачать? Клеи мить на собраниях?

Ни в коем случае. Никогда. Единственно – противопоставить всеи этои чепухе нечто, что Станиславскии называл правдои чувств и истинои страстеи в предлагаемых обстоятельствах.

Чтобы внутренняя жизнь персонажеи заворожила зрителеи . Чтобы возник Человек на сцене – неповторимыи и настоящии ...

И вижу я, запыхтят сигаретами Товстоноговы, Ефремовы, закричат из глубины пустого зала Любимовы и многие другие, отчаиваясь, радуясь, негодуя и торжествуя, используя то драгоценное, что осталось после ухода формальнои волны. А что – в этои волне и жемчуг даже иногда попадается.

Недавно видел «Онегина» в Вахтанговском театре в постановке Туминаса. Великии спектакль! Поставлен якобы формально, но для меня Туминас открыл заново Пушкина, я еле сдерживал рыдания в конце спектакля.

Вот вам и концептуалист!

Пипл ржет, когда щекочут возле пупка

Как легко и выгодно быть просто органичным на телеэкране: играи самого себя–не подкопаешься! И сколько же нравственного труда, мучения на пути к созданию актером из себя другого человека, абсолютно органично существующего на экране, но, самое главное, – органика-то эта не артиста Тютькина, а персонажа, превратившегося из Тютькина в нового человека! Существующего уже на экране по свои ственным только ему законам – сердце бьется с другои частотои , голос как-то иначе звучит, походка и жесты диктуются не Тютькиным, а кем-то, кто стал персонажем!!!

И как легко ловкачу-актеру, делающему ба-а-аль- шие бабки, снимающемуся сразу в трех-четырех сериалах, органичненько имитировать внутреннюю жизнь, не затрачиваясь, а впереди-то – дострои ка загородного дворца в американском или европеи ском стиле, газоны, вазоны, джакузи, биде! Мечта осуществляется... И всего-то – проболтаи органичненько, и даже иногда с выражением, слова и забудь о совести. Мальдивы, Багамы, Антибы.

Э-э-э, да бог с неи , с совестью! Да и автополив нужен новыи , а охраннику сколько платить! А повару!

Так что ну его, это перевоплощение.

Да и пипл хавает, океи !

Вообще-то пипл, то есть зритель, судя по телевизионнои картинке, впитывает с радостью все, что предложат ему ловкие дельцы от искусства... А предлагаю они... Боже, боже, во что превратилась современная эстрада, особенно музыкальная...

Пипл, то есть по-англии ски people – народ... Сколько наглого презрения даже в этом одном только выражении – «пипл хавает»! И сколько бездарнои самоуверенности в поведении человека, присвоившего себе имя «артист», каким самым низменным, грязным чувствам зрителя обращена его «работа»...

А пипл – что пипл? Народ радостно ржет, пританцовывая, ведь щекотно, когда чешут пониже пупка... И оскотинивается постепенно. Может быть, это и есть задача современнои эстрады–превратить «пиплов» в скопище бездумных особеи , создать постепенно «Скотныи двор»?

Нет, нет, все-таки на первом месте, конечно, деньги, рынок. Покупаете всякую дрянь? Отлично! Едите колбасу-эрзац? Прекрасно! Что?! Болеете и умираете? А нам какое дело! Вы же сами деньги платили? Сами! Вот и хаваи те, хаваи , хаваи , пипл! А мы, мастера эстрады, мастера искусств, усадьбы свои по телеку вам покажем! Видали?! Громадныи дворец с башнями или ранчо в американском стиле – камины, бар, две бани, русская и сауна, а у меня одна лестница из цельного мрамора сколько стоит!

Старый актер на сцене отвратителен

Дышу с трудом, хожу с трудом, фактически никому не нужен. Старыи актер, сказал Станиславскии , на сцене отвратителен. И это правда, я это чувствую. Ну а не на сцене? В жизни-то как? Внукам, Маринике и Тимофею, нужен ли?..

Тут недавно Мариника спрашивает:

– Дедуля, а как ты стал великим артистом?

Балда этакая! Значит, от кого-то слышала... Глупость невероятная! Великии –это Смоктуновскии , Луспекаев, Симонов, Меркурьев, Хмелев, Ливанов... и прочее, и тому подобное.

Ну, как еи объяснить, что слово «великии » приложимо к очень и очень немногим.

Я еи сказал:

– Да никакои я не великии … Я, может быть, неплохои актер, хорошии , вероятно, но внутренних сил, способных разбудить во мне Симонова или Смоктуновского, – нет... Недаром я уперся и наотрез отказался репетировать Короля Лира шекспировского!

– Как – отказался?!

– Да вот так! Лира должен играть деи ствительно великии артист, а не просто неплохои актер, поняла? А если он, этот неплохои , обнаглеет и возьмется за Лира – крышка ему! И Лиру тоже. Так что я, Мариника, – неплохои артист. Поняла? Неплохои . Но гордиться ты мнои можешь – кое-что я сыграл деи ствительно хорошо. Вот так.

Вместо эпилога

В концерте, наряду с безысходностью судьбы маленького, да что маленького – просто обычного гражданина, подавляемого волеи великого государства, его тяжестью, человека, сходящего с ума от безысходности у подножия памятника Петру спростертою ру- кою, – надо что-то противопоставить – все-таки жизнь прекрасна! Прекрасна! И это правда! Летние ясные утра, смех ребенка, шелест листвы, прекрасные ночи, полные любви... Запах свежеструганных досок, пирогов с капустои – да все, все прекрасно! И провалитесь вы с вашими великими думами!